 |
|
|
 |
 |
 |
 |
|
Предыдущие |
|
|
О нравственном усилии в психологическом консультировании
|
|
Аннотация. До сих пор в психотерапии проблема времени в единстве со структурируемым им пространством практически не рассматривалась, за исключением, возможно, немногочисленных работ, в которых рассматривается феномен хронотопа как локус бытия человека, да недавних публикаций о способах выживания. Между тем, время не просто проживается или проводится, а созидает или разрушает, наполняясь конструктивным усилием человеческой воли и деятельности, осуществляемых в определенной культуре., в свою очередь, структурируемой ментальностью ее носителей. В статье отстаивается идея нравственного усилия как особого личностного действия, структурирующего пространство–время. Утверждается, что нравственное усилие человека есть действие трансцендирования, в котором личностное «Я» выходит за пределы атавистического прошлого — в настоящем и совершает прорыв в настоящее-будущее, утверждая собственно человечные способы бытия. Исходный тезис состоит в том, что сердцевину именно психологического консультирования и терапии составляет не медицинская, не идеологическая, не педагогическая, а собственно этическая проблематика. Именно об этом свидетельствуют исследования обращений за психологической помощью и контент-анализ содержания жалоб пациентов. В них преобладает спектр психологических переживаний, вызванных прежде всего травмой межличностных отношений. Одним из следствий данного вектора духовного существования русской культуры выступает то обстоятельство, что сострадание, сопереживание настолько органично вплетены в ее ткань — как в возвышенных формах проявления (религия, философия, искусство), так и на уровне житейского сознания, что русский человек склонен даже к психологу обращаться не столько за сочувствием и состраданием (он имеет возможность удовлетворить подобную нужду и в повседневном общении), сколько именно за помощью в деле избавления от страданий. Недопонимание этой кардинальной социокультурной переменной, точнее, детерминанты русской культуры носителями этой самой культуры и, наоборот, настойчивые попытки подорвать эту системообразующую константу русской ментальности заимствованными идеологическими построениями приводят не просто к недоразумениям, относящимся к кросс-культурной специфике психологической теории и психотерапевтической практики, но к профанации самой психотерапии как важнейшего социального института Подчеркивается значимость нравственного усилия, преодолевающего бесчеловечность и созидающее настоящее будущее.
Ключевые слова: нравственное усилие, пространство-время, временной параллакс, трансцендирование, психотерапия.
Ссылка для цитирования размещена в конце публикации.
В психологии есть такой термин: волевое усилие. Волевое усилие — это заметная внешнему наблюдателю и переживаемая субъектом деятельности активация всех ресурсов организма и личности для преодоления препятствий и трудностей на пути к достижению цели. Субъективно оно переживается как напряжение, вызванное стремлением к совершению требуемых действий. Об усилии интеллектуальном или, тем более, физическом и упоминать не стоит, так как и первое, и второе, полагаю, известны каждому отнюдь не только по учебникам психологии.
Другое дело, что в работе практикующего психолога и, в особенности, психолога-психотерапевта эта щекотливая то ли тема, то ли проблема не то, что зачастую обходится, но более того, как бы всячески переиначивается. Так, в гештальт-терапии для абсолютного снятия темы были даже придуманы принципы, совершенно исключающие всякий намек на любое усилие, не говоря уже о нравственном: «здесь и сейчас», «не думай о будущем, оно подумает за себя само» и т.п. В психоанализе, как известно, подчеркивается значимость усилия, но в ином, отрицательном, смысле — как постоянно действующее напряжение вытеснения для недопущения в сознание нежелательных переживаний, что, в конечном итоге, искажает или даже патологизирует функционирование психики. В когнитивно-поведенческой психотерапии большое внимание уделяется процессам релаксации, и также всячески подчеркивается значимость сотруднических моделей взаимодействия, допустимости различных способов конструирования той или иной символической реальности, которую создает свои поведением пациент и т.п. Между тем, сегодня мы настолько далеко отстоим по времени от калифорнийских гуру 60-х, от массачусетских экспериментаторов 40-х, а уж тем более от начала ХХ века в Вене с конными экипажами на ее улицах, с мрачным то ли прогнозом, то ли шуткой современника З. Фрейда писателя-фантаста Г. Уэллса, по поводу грозящей Лондону опасности утонуть в навозе, что поневоле закрадывается мысль о том, не утонули ли мы сами в прекрасных достижениях прошлого, беспомощно барахтаясь в одних и тех же когда-то новых, а теперь жеванных и пережеванных идеях. Мне могут возразить, что Д.И. Менделеев открыл периодический закон в 1868 году, и тот не устарел. Так более того, закон позволил открыть уже больше пяти десятков новых элементов. Потому что знание настоящее, живое продуктивно в отличие от умозрительной схоластики. Приведу простое соображение: никому из уважаемых колег не приходило в голову, что между оральной и анальной стадиями психосексуального развития у ребенка проявляется фаза мануальная?
Не заслуживает ли это, не скрою, также наполовину эмпирическое, наполовину умозрительное утверждение уважительного внимания или мы все еще будем с умным видом писать о смене оральной стадии сразу же анальной? Чтоб не выглядеть докучным, задам еще два простых вопроса, так, для общего развития: как же тогда можно обьяснить феномен мастурбации? Или: каким защитным механизмом можно обьяснить то обстоятельство, что никто из приверженцев психоанализа не замечает до сих пор такого важного момента в развитии ребенка?
Проблема времени в статье, посвященной нравственному усилию, проявилась не случайно. Я утверждаю: преобладающие до сих пор концептуальные схемы в психологическом консультировании и психотерапии сами суть продукты определенного, прошедшего времени. Времени, когда погруженным в эмпирические наблюдения исследователям не приходило на ум, что то психологическое пространство, с которым они имеют дело, равно как и время, формирующее и структурирующее его, на самом деле суть некое единство, в котором прошедшее, настоящее и будущее не соотносятся между собой никакой иной смысловой связью, кроме той, которую может внести в нее человек. Потому сплошь и рядом оказывается, что люди, которые думают, что живут в настоящем времени, на самом деле живут в настоящем — прошлом, а те, которые думают, что ускоряют приход будущего, на самом деле оказываются в будущем прошедшего. Вероятно, одним из первых эту странную особенность времени подметил Ф.М. Достоевский, вложив в уста Свидригайлова странную, на первый взгляд, мысль о будущем: «А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде»… Так что выделение лишь прошлого или настоящего, или, что еще хуже, только будущего, ради которого лишь и стоит жить — не что иное как искусственная редукция, возвращение к одной-единственной геометрии — геометрии Эвклида. Трудности здесь понятны. Дело даже не в том, что время текуче.
В языке существует множество слов, выражений, метафор для передачи столь остро ощутимого людьми явления как бег времени. Сама неуловимая, вероятно, оттого, что непредставима, скорость, с которой это вечно длящееся невидимое время уносит в небытие все сущее, оставаясь при этом неуничтожимым, не может не завораживать любого, кто способен помыслить секунду, день, год, век, эпоху, эру…
Недаром, по-видимому, божеству Хроносу в представлениях древних греков изначально приписывались взаимно исключающие свойства. Так, согласно одним мифам, Хронос есть порождение Хаоса. Согласно другим — Хаос и Эфир суть порождения Хроноса.
Помимо многих чрезвычайно важных и необычных свойств времени (однонаправленность и необратимость; сингулярность прошлого и множественность будущего; то, что время является мерой движения; одной из координат пространства, вдоль которой протянуты мировые линии физических тел и др.), у него есть еще одно волшебное свойство. Время обеспечивает изменение видимого положения объекта в зависимости от положения наблюдателя не только (что само собой разумеется) вследствие смещения в пространстве, но — и это в данном контексте главное — в истории. Вот этот временной, исторический параллакс, т.е. несовпадение видимого образа сейчас и в исторической перспективе и является абсолютным, бескорыстным, неоценимым даром Вселенной человеку. По крайней мере, тем из нас, кто понимает, что человек существует не только здесь и сейчас, но в истории. И не только как данность, но как потенция. И не только как субстанциональность, но как энергийность. Но только при одном условии: при условии нравственного усилия человека. Если же время-пространство не имеет в своем содержании человеческого нравственного усилия, оно, в сущности, проявляется как простое механическое движение, не имеющее для человека никакого смысла. Каждый из нас, вероятно, чисто инстинктивно ощущает это качество времени в оценке действий своих или другого человека. Есть люди — созидатели времени, есть его разрушители. Так же, как бывают эпохи безвременья, когда люди не способны переструктурировать свое пространство-время конструктивным образом. В нашей способности осуществить исторический параллакс — абсолютно бескомпромиссный проявитель масштабов твоих смыслов, твоих деяний и тебя самого — и скрывается волшебная человеческая сущность времени.
Возможно, именно поэтому, испытывая жгучее желание воплотить во что-то осязаемое свою пустопорожнюю сущность, интеллектуальные, точнее, духовные пигмеи всех времен, игрою положений опредмечивая собою подчас некую социальную функцию или идеологию, изо всех сил тщатся и тужатся в болезненных потугах оставить как можно больше напоминаний о себе — начиная с каменных истуканов и заканчивая созданием абсолютно никчемных текстов, не говоря уже о стремлении воплотить, сделать сущим то, что обречено быть ничем. Разотождествить себя, дорогого, с выпавшей по воле слепого или неразумного случая социальной или идеологической функцией им не дается в принципе. Как, впрочем, и осилить еще более простую мысль: из множества дырок от бублика не получится даже одной черной дыры Вселенной.
И вот, исходя из столь же произвольного, сколь и недоказанного суждения о том, что количество переходит в качество, этого мнения прусского бизнесмена, который почерпнул сей домысел у прусского же философа, все эти жертвы собственной амбициозности воображают, что их решения, их действия и продукты их действий непременно станут сущими и останутся в истории, если использовать подобный мультипликатор.
Однако универсальный физический принцип параллакса в его временном, сугубо историческом преломлении, как только Вселенная создает подходящего человека, удивительным образом делает видимое невидимым, а невидимое — видимым. И тогда в действительности оказывается так, что горы исписанной бумаги исчезают, словно по мановению волшебной палочки, как будто не было ни этих книг, ни начертанных на их страницах многочисленных буковок или математических символов. А истинное слово, произнесенное тысячелетия назад, звучит и сегодня так отчетливо и ясно в сердцах, умах и душах людей, как будто оно только что родилось от синтеза высоких космических, или божественных, энергий. И, более того, мы знаем, чувствуем, понимаем: слово это будет так же звучать и завтра, и через тысячи лет. Потому что исторический параллакс лишь проявляет и делает более отчетливым его величие и масштабность судьбы.
Достаточно сравнить многие тома неясных философских формулировок с одним вразумительным высказыванием русского философа Михаила Михайловича Бахтина, и отличие путанного и ясного, преходящего и вечного делается очевидным: «Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жизни может быть только нравственной философией». Или: «Отпавшая от ответственности жизнь не может иметь философии: она случайна и неукоренима». Какая бездна пролегла между этими, отлитыми из высочайшего прозрения смыслами, и жалкой, ни к чему не обязывающей игрой слов: «Все разумное действительно, все действительное разумно»!
Беда-то в том, что и неразумное претендует на действительность! И, следовательно, на разумность! И тогда вместо сокровенных понятий и сущностей «отец» и «мать» вводятся количественные числительные «родитель № 1» и «родитель № 2», вместо понятий «истина» и «ложь», или «заблуждение» — «плюрализм мнений». А вместо местоимений «он» и «она» оскорбительное для человека «оно».
Попытки подорвать представления о законе и норме как ориентирах, прежде всего нравственных, этических; попытки под прикрытием громких фраз об авторитарности и тоталитаризме разрушить естественные узы людей, выработанные в течение многих и многих тысяч лет устремления к истине, добру и красоте; попытки выдать локальное и преходящее за универсальное и вечное, болезнь за здоровье, а здоровье за болезнь — суть не что иное как гримасы обреченных в отчаянии неоспоримого факта, что настоящего будущего времени у носителей этого порочного сознания нет.
Вот с такими помыслами и надеждами я и принял решение представить чуткому вниманию коллег свои соображения в связи с проблемой нравственного усилия как необходимейшего звена, обеспечивающего самое возможность консультативной и психотерапевтической работы с человеком в начале третьего тысячелетия от той точки отсчета, которая привязана к началу эпохи христианства.
Иными словами, эта статья задумана как некое концептуальное высказывание, основной посыл которого — попытка прояснения подлинной проблематики, относящейся к самой сердцевине именно психологического консультирования в том смысле, в которой она составляет чистый предмет психологической практики.
Исходный тезис состоит в том, что сердцевину именно психологического консультирования и терапии составляет не медицинская (это дело врачей), не идеологическая (это дело политтехнологов и психоаналитиков), не педагогическая (это дело бихевиористов и прочих тренеров), а собственно этическая проблематика. Именно об этом свидетельствуют исследования обращений за психологической помощью и контент-анализ содержания жалоб пациентов. В них преобладает спектр психологических переживаний, вызванных прежде всего травмой межличностных отношений (обида, унижение, беспомощность, ощущение тупика, душевная боль) [1]. В наводнивших наш книжный рынок многочисленных текстах представителей коммерческой парамедицинской или парафилософской практики спектр проблематики, относящейся как психотерапии в целом, как и к психологической помощи в частности, трактуется изначально и до сих пор в гораздо более обширном объеме и контексте. Возможно, принципиальное отличие в трактовке объема и содержания психотерапии в целом применительно к русской культуре и многообразным западным и вестернизированным подходам связано именно с тем обстоятельством, что в Русском мире благодать со времен киевского митрополита Иллариона (1051 г.) трактуется выше закона. Иными словами, не рационально-умственный, а этический компонент вот уже более тысячи лет лежит в основаниях русской культуры и ментальности. Одним из следствий данного вектора духовного существования русской культуры выступает то обстоятельство, что сострадание, сопереживание настолько органично вплетены в ее ткань — как в возвышенных формах проявления (религия, философия, искусство), так и на уровне житейского сознания, что русский человек склонен даже к психологу обращаться не столько за сочувствием и состраданием (он имеет возможность удовлетворить подобную нужду и в повседневном общении), сколько именно за помощью в деле избавления от страданий. Фактически, за исцелением и излечением. Недопонимание этой кардинальной социокультурной переменной, точнее, детерминанты русской культуры носителями этой самой культуры и, наоборот, настойчивые попытки подорвать эту системообразующую константу русской ментальности именно логико-мыслительными идеологическими построениями приводят не просто к недоразумениям, относящимся к кросс-культурной специфике психологической теории и психотерапевтической практики, но к профанации самой психотерапии как важнейшего социального института [4; 2; 9; 11; 12]. В условиях трагической деформации высокой русской культуры тотальным хамством, этим трудно искоренимым последствием немыслимой по своей бесчеловечности антисистемы в ее классово-социалистском варианте А. Парвуса — В. Ленина — Л. Троцкого, едва ли не более бесчеловечном и абсурдном, чем в расовом национально-социалистском Х. Чемберлена — Э. Ганфштенгля — А. Гитлера, задача наша по восстановлению культурных образцов как эталонных референций здорового образа жизни, так и психотерапии видятся нами в качестве первоочередных [3; 6] (и др.).
Трудности усугубляются задачами на проработку истинного соотношения универсального и локального, относительного и абсолютного, в содержании и объеме феноменологии, отражающей предмет психотерапии. К этому следует присовокупить задачи на степени и смыслы применимости инокультурных психотехник в работе с переживаниями русского пациента (страждущего) в отличие от западного или вестернизированного клиента (юзера). С учетом степени деформированности высокого русского сознания и привычкой носителей его низовой версии к обезьянничанью и смердяковщине, искусственно поддерживаемых замалчиванием простого факта, что русская цивилизация развивалась путем самопожертвования, а не за счет принесения в жертву других народов, разрешение этих вопросов не представляется нам слишком простым делом. Поиски ответов на обозначенные вопросы в пределах русской цивилизационо-культурной матрицы крайне необходимы еще и потому, что процессы и попытки разрешения этической проблематики за пределами русской культуры уже обозначили свое, свершено неприемлемое для нас направление, методологию и вытекающие из этой методологии результаты. Достаточно обратиться к двум ярким примерам последнего десятилетия. Первый — широко разрекламированная книга специалиста по приматам Марка Хаузера «Мораль и разум», в которой специалист по обезьянам взялся рассуждать о человеческой этике, исходя их подсчетов выигрышей и плюсов простой арифметики: что более этично — принести в жертву одного или троих [7]. Второй — книга Владимира Лефевра «Algebra of Coscience», намеренно переведенная на русский язык с использованием слова, не отражающего даже самого названия книги, не говоря уже о содержании — «Алгебра совести» [5]. Подменив исходное правило булевой логики о том, что высказывание может быть либо истинным, либо ложным, произвольным допущением, что высказывание может содержать либо запрет, либо декларацию, автор фактически приводит себя к выводу, что дохристианская этика выше, чем этика христианская. При этом существо христианской этики, отрицающей жертвоприношение как принцип, остается вне поля внимания автора. Но содержащаяся в подтексте работы апологетика ноахизма, как и отсутствие аргументации о том, каковы, собственно, основания применить именно этот вид алгебры и вообще счетные процедуры к анализу этической проблематики остаются вне контекста рассмотрения. Исходный же методологический изъян указанных работ заключается либо в незнании, либо в сознательном игнорировании онтологического парадокса, восходящего еще к Сократу Платона (диалог «Парменид»), смысл которого можно передать простыми словами: не выявив подразумеваемой аксиоматики собственных суждений, невозможно установить истинное знание о предмете. Еще один аргумент: геометрия Эвклида легко описывается как частный случай геометрии Лобачевского. Но геометрию Лобачевского невозможно постичь с позиций геометрии Эвклида. Иными словами, опус Лефевра, как и многостраничный текст Хаузера — ловко замаскированные идеологические поделки, а не научные исследования, что делает их в равной степени неприемлемыми для научного сознания. Впрочем, это и неудивительно. Ведь М. Хаузер профессор Гарвардского университета, одного из идеологических центров западнизма. А В. Лефевр — сотрудник Центра передовых оборонных исследований (CADS). Иными словами, оба автора заняты именно идеологическими разработками, а не беспристрастными научными исследованиями. Так что если и можно вести речь о незнании, то, скорее, о том, на которое и рассчитаны указанные идеологические снаряды.
Можно было бы упомянуть и о попытках заместить традиционный религиозный дискурс экзистенциалистскими рационализациями, трогательными, но, в сущности, парарелигиозными. Впрочем, как и положено тем, кто скрывает свои религиозные референции и преференции. Все это не просто свидетельство кризиса философской антропологии, какой она сложилась с середины ХIX до конца ХХ века. Это свидетельство исчерпанности антропологичекого дискурса, отрекшегося от постулата Николая Кузанского, что человек создан по образу и подобию Божьему. Отсюда столь бросающиеся в глаза болезненные и нарочитые попытки целенаправленной архаизации человеческого сознания, людских отношений, способов воспроизводства человеческого сообщества в целом. В каком бы виде эти процессы ни проявлялись и не реализовывались — будь-то в виде предельно анимализированной трактовки человека в мальтузианско-гоббсовском смысле с сопутствующими этому пониманию безосновательными попытками тотальной приватизации мира. Или в попытках использовать геном этноса для производства точечного биологического оружия. Или в потрясающем примитивизме современных социогенитиков, пропагандирующих с помощью голливудских звезд бессмысленные, хоть и дорогостоящие операции по превентивному удалению органов, якобы предрасположенных к онкологии. Или под непрестанные камлания о толерантности в абсолютно беспардонном насаждении противоестественных способов отношений между полами как нормы. Или в фактическом использовании рабского труда. Или в попытках сами религиозные институты, скажем, институт папства, поставить на службу определенной политике определенных сил. Все это, повторяю, проявления исчерпанности и тупика тех возможностей понимания человека, которым мы обязаны рассудочно-эмпирическим, глубоко редукционистским способам познания мира, из которых исключается феномен человека как живого энергийного существа. Не автомата, не объекта приложения внешних сил, а пульсара жизни, наделенного разумом и способностями к непредопределенному трансцендированию. Трансцендированию не в ницшеанском смысле, когда сам человек выступает лишь средством для самоутверждения сверхчеловека, а в христианском, в смысле преодоления себя на пути раскрытия своей подлинной человечности. Человечности как универсального вселенского явления. Человечности в том понимании этого потрясающего феномена Вселенной, в котором его понимали Николай Кузанский, Эразм Роттердамский, Иоганн Кеплер, Тейар де Шарден, В.И. Вернадский. Отчего же так происходит, что умозрительные схемы, исходящие из надуманных представлений о человеке как о « speaking animal» или концепций «нулевого роста» и т.п. измышлений, в которых человек приравнивается то к животным, то к бумажным фигуркам, то к извращенцам, пытаются торжествовать и править, а ценой неимоверных страданий и озарений рожденные в процессе развития новые, живые формы человеческого поведения и отношения к миру, основанные не на слепой покорности высшим силам, не на впадении и пребывании в состоянии постоянного транса, не на принципе ненависти и мести вплоть до жертвоприношения многих ради немногих или наоборот, а на признании тотальной недопустимости жертвоприношения и признании принципа милосердия высшим принципом человечества, человеческой личности — высшей ценности мира, — эти универсальные аксиомы, казалось бы, должные стать уже врожденными, сплошь и рядом попираются, принося все новые и новые страдания? Чем это можно объяснить?
На наш взгляд, это проявление желания законсервировать время, пытаясь придать пространству допотопную архаическую конфигурацию. Любые кризисные процессы, происходящие как с отдельным человеком, так и с социумом в целом, практически всегда сопровождаются запуском механизмов регрессии и агрессии. Но время-пространство развивается по объективным законам, которым подчиняемся и мы. Поэтому общий смысл происходящего я бы сформулировал так: муки агонии пытаются выдать за муки при родах. Пресловутое европейское измерение, в котором не оказывается такой референтной точки как христианская этика, есть не возвышение, а регрессивное впадение в атавизм. Публичное убийство в феврале 2014 года жирафа Максуда в датском зоопарке, а через две недели после этого на глазах у детей такое же публичное убивство и свежевание волка с демонстрацией его внутренних органов — это новая нравственность? Или это возвращение в варварство самого худшего толка, в варварство настоящих дикарей, но только не просто с каменным топором или гранатой, а с планшетом и ядерным оружием. Вот это-то атавистическое изменение форм общественного бытия, попирающее высокую христианскую культуру, и ставит вопрос о нравственности как об особом, умном чувстве, атрофия которого есть верный признак дегенерации человеческого в человеке. Одними из первых об этом симптоме как признаке психического нездоровья писали Ч. Причард, Б. Морель, А.И. Сикорский, В.А. Чиж. Если посмотреть на проблему сугубо с медицинских позиций, учитывая, скажем, доказанным факт, что люди с нарушениями вентромедиальной префронтальной коры, как и те, кто страдает глубоким аутизмом, не испытывают мук совести и отличаются искажениями нравственного суждения, тогда проблема этического встает во всей ее методологической и жизненной бескомпромиссности. Ведь совесть есть диахроническое, т.е. трансвременное измерение вектора поступка. И тогда во всей своей сложности встают вопросы: где пролегает граница между этикой — продуктом нездорового мозга и этикой — продуктом определенной культуры? Что лечим: мозг, личность или культуру? А если культуру, то какого времени?
Для меня в свое время знаковым было знакомство с известным произведением Л.С. Выготского «Психология искусства». Я был потрясен тем, как такой могучий интеллект, всесторонне, филигранно анализируя поведение Гамлета, упорно не замечает, не видит очевидного: Гамлет — христианин. Он вернулся домой из Виттенберга, духовного центра Реформации. Его борьба с собой — это борьба человека, культура которого не приемлет ветхозаветной дохристианской мести, которой, возможно, инстинктивно, он бы и желал. Вся трагедия Гамлета заключается в его нравственных усилиях избежать само собой как бы напрашивающегося ответного жертвоприношения, этой необходимости мести, по поводу которой в Евангелии, в Послании апостола Павла Римлянам сказано: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне общение, Аз воздам, — говорит Господь» (Гл. 12, стих 19). Вот истинная разгадка трагедии истинного человека: в его обретенной человечности.
Если перейти от высокой классики к нашей повседневной, обыденной практике: разве не ежедневно почти встречаемся мы в нашей работе с ситуациями, когда виктимизированная мужем-алкологиком пациентка не может решить извечную дилемму: уйти или попытаться лечить? А если он не хочет лечиться, то уйти или все же остаться? Принять позицию жертвы или отринуть ее? А если все же решиться жить в данной ситуации, то какой ценой? Разве не ежедневно в своей работе мы встречаемся с конфликтами по поводу адюльтера или денежной зависимости, с проблемами виктимизации и виктимности? Иными словами, с ситуациями, которые, если этическая координата, этическое измерение игнорируются, выглядят как неразрешимые?
Не является ли главным камнем преткновения в консультативной и психотерапевтической работе ограниченность наших ресурсов воздействия в деле обеспечения именно нравственного усилия, как наших пациентов, так и тех, кто их виктимизирует?
Не является ли временной параллакс, выполняющий по отношению к человеку важнейшую функцию выведения за пределы ситуации в область трансцендентного, тем самым могучим рычагом, который и обеспечивает нравственное усилие на пути обретения и осуществления человечности как высшей формы трансцендентного?
Ведь нравственно усилие есть усилие личностного я, основное предназначение которого — преодоление бесчеловечного, а нравственный поступок обладает особой энергийностью, гарантирующей ему настоящее будущее.
Литература
1. Бондаренко А.Ф. Язык. Культура. Психотерапия: сборник научных статей. К.: Кафедра, 2012. – 416 с.
2. Василюк Ф.Е. Психология переживания. Анализ преодоления критических ситуаций. – М.: МГУ, 1984. – 240 с.
3. Клыпа О.В. Междисциплинарный подход к исследованию генезиса психологической мысли древнерусского периода // Психол. журнал. – 2014. – Т. 35. – № 1. – С. 80–89.
4. Кросс-культурная психология. Исследования и применение / Дж. Берри, А.Х. Пуртинга, М.Х. Сигалл и др. / пер. с англ. – Харьков: Изд-во Гуманитарный центр, 2007. – 560 с.
5. Лефевр В.А. Алгебра совести. – М.: Когито-центр, 2003. – 426 с.
6. Пергаменщик Л.А. Психологический код выживания Ивана Денисовича Шухова (Щ-854) // Консультативная психология и психотерапия, 2013. – № 3. – С. 151–165.
7. Хаузер М. Мораль и разум. – М.: Дрофа, 2008. – 640 с.
8. Barrera Manuel, Jr., and Felipe Gonzalez Castro, Department of Psychology, Arizona State University. A Heuristic Framework for the Cultural Adaptation of Interventions // Clinical Psychology: science and practice. – Winter 2006. – V. 13, № 4. – P. 311–316.
9. Inglehart Ronald. Culture Shift in Advanced Industrial Society // Princeton University Press. –Princeton, New Jersey. – 1990. – 484 p.
10. Madsen Elainie A., Richard J. Tunney, George Fieldman, Henry C. Plotkin, Robin I. M. Dunbar, Jean-Marie Richardson, David McFarland. Kinship and altruism: A cross-cultural experimental study // British Journal of Psychology. – May 2007. – V. 98, Part 2. – P. 339–359.
11. Ryan Christian. British outpatient norms for the Brief Symptom Inventory // Psychology and Psychotherapy: Theory, Research and Practice. – June 2007. – V. 80, Part 2. – P. 183–203.
12. Scruton R. The Soul of the World. – Princeton University Press. – Princeton and Oxford. – 2014. – 205 p.
Ссылка для цитирования
Бондаренко А.Ф. О нравственном усилии в психологическом консультировании и психотерапии // Медицинская психология в России: электрон. науч. журн. – 2014. – N 3(26) [Электронный ресурс]. – URL: http://mprj.ru (дата обращения: чч.мм.гггг).
Все элементы описания необходимы и соответствуют ГОСТ Р 7.0.5-2008 "Библиографическая ссылка" (введен в действие 01.01.2009). Дата обращения [в формате число-месяц-год = чч.мм.гггг] – дата, когда вы обращались к документу и он был доступен.
|
||||||||||||||||||||||||||||
